Посткейнсианское мировоззрение
в пяти принципах

Эта лекция на тему «Что такое посткейнсианство?» была представлена на семинаре Берггрюна о будущем капитализма. Моей целью было дать концептуальное и интуитивное представление о политико-экономическом подходе посткейнсианства, не углубляясь в детали его исследовательских методов. Считайте, что перед вами размытое введение в важность посткейнсианской теории, которое не требует читателя вникнуть в саму теорию посткейнсианства. Если угодно, этот текст «описывает» нашу методологию так же, как генеалогия «описывает» историю. Начнём с простого вопроса, поскольку я подозреваю, что большинство читателей не знакомо с ответом — «что такое посткейнсианство?». «Макроэкономика» как независимая дисциплина была основана в 1936 году, когда Джон Мейнард Кейнс опубликовал «Общую теорию занятости, процента и денег». До Кейнса к экономике существовало множество подходов, но никто не рассматривал «экономику в целом» в отрыве от экономических решений отдельных людей.

Американские экономисты по множеству причин переняли у Кейнса ровно столько, сколько смогли перенять, не переосмысляя предпосылок собственных теорий. Они добавили макро-слой к своим моделям (что-то типа «иногда, по всяким непонятным причинам, случаются кризисы — может быть недостаточно быстро упали зарплаты — тогда государству нужно потратить денег, или снизить налоги») — и оставили микро-основания нетронутыми.

Эту новую теорию назвали «неоклассическим синтезом», а сегодня мы называем наследников этой экономической школы «неокейнсианцами»: Ларри Саммерс, Грегори Мэнкью, Брэд Делонг. На микро-уровне их моделей экономика по большей части эффективна; кроме тех случаев, когда реальность вторгается в какую-то часть механизма. Обычно всё хорошо, но иногда государству приходится вмешаться, чтобы вытащить экономику из кризиса.

В моделях неоклассиков и неокейнсианцев на большинстве рынков царит совершенная конкуренция; рынок труда эффективен в долгосрочной перспективе, а значит, вынужденной безработицы существовать не может. Согласно этой теории, ответственность за безработицу лежит на безработных, потому что любая зарплата превышала бы их предельный внос в производство. Несмотря на недавние сдвиги в неокейнсианстве, которые добавили к этой истории нюансов и математической изысканности, логика их моделей не менялась с довоенных времён. Посткейнсианцы, в отличие от неокейнсианцев, отказываются воспринимать «Общую теорию» как досадную насадку, которую приходится прикручивать к основной модели для анализа бюджетной политики.

Напротив, мы используем «Общую теорию» как опору собственной методологии. Посткейнсианство сегодня набирает популярность по ряду причин. Профессионалы финансовой индустрии замечают эту школу мысли поскольку посткейнсианские модели хорошо объясняют механизм работы экономики: это полезно, если тебе платят, чтобы ты понимал экономику. Посткейнсианство предлагает систему мышления, которая связывает финансовые потоки с производством и экономикой в целом. Оно даёт верные прогнозы о влиянии государственной политики на экономические показатели и объясняет почему увеличение денежной базы не создаёт инфляцию. Оно разделяет государственный и частный долг и поднимает проблемы долговых кризисов. На протяжении сорока лет государство пыталось управлять экономикой только через изменение процентной ставки и регуляторные послабления. Поток инвестиций, которые могли спровоцировать низкие ставки, иссяк; вместе с ним иссякла ценность системы взглядов, которая концентрировалась на влиянии процентных ставок на экономику. Бюджетная политика возвращается, и с ней важность моделей, которые дают представление об её эффектах, потенциале и ограничениях. Пандемия ненароком продемонстрировала насколько влиятельными могут быть государственные вмешательства на  стороне спроса. Бюджетные программы поддержали доходы населения, несмотря на резкое сокращение рабочих часов, а  инфляция упала, несмотря на снижающиеся процентные ставки и массивное увеличение денежной массы. Посткейнсианство предлагает модель, где эти исходы очевидны, а не являются загадочным парадоксом.

К названию статьи: «Мировоззрение посткейнсианцев в пяти принципах». Можно смело предположить, что любая «экономика» — всегда политэкономия, хотим мы это признавать или нет. Политическая экономия, в  свою очередь, всегда формирует какое-то мировоззрение, с которым теория полемизирует в  своих принципах, законах и наблюдениях. Сегодня мы обсудим мировоззрение, которое формирует посткейнсианская макроэкономика как социальная технология понимания «экономики» и как механизм накопления знаний.

Пять принципов этого мировоззрения таковы:

1. Измеряй измеряемое
2. Существуют только ожидания
3. Мир вторичен к созданию средств производства
4. Рынки — площадки рыночного управления
5. Мораль микроэкономических басен неприменима к  макроэкономической реальности

1. Измеряй измеряемое

Мы называем «экономикой» какой-то набор объектов и их взаимодействий в мире. Мы собираем эти объекты и действия в категории, которые называем «экономическими», чтобы решить какую-то задачу или понять почему происходит одно, а  не другое. К  сожалению, процесс измерения фундаментально пропитан теорией. Чтобы что-то измерить, ты должен осмыслить измеряемое; выхватить его из потока сознания как что-то отдельное.

Неоклассическая экономическая теория основывается на наборе ненаблюдаемых, неизмеряемых и субъективных переменных. На  микроуровне этой теории существуют потребители, у которых есть предпочтения. В соответствии с  этими предпочтениями, потребители стремятся извлечь максимальное для себя «удовольствие». Потребители решают сколько они будут работать и что будут покупать чтобы достичь максимального удовольствия. Поскольку у разных людей разные предпочтения, они принимают разные решения, и  решения разных людей, в совокупности, балансируют цены и  определяют зарплаты. Со временем цены на товары отразят предпочтения всех участников, и экономика достигнет равновесия, в котором никто не может улучшить своё состояние, добровольно поменявшись с кем-то другим.

Структура цен повлияет на производственную структуру экономики, и экономика выпустит тот набор товаров, который предпочитают потребители. Это процесс эффективного распределения ограниченных ресурсов. В этой модели роль рынка — произвести набор цен, который максимизирует удовольствие каждого потребителя, после чего, учитывая рыночные цены, фирмы смогут максимизировать свою прибыль на  микроуровне.

В этой истории немало проблем, но сегодня мы поговорим о  двух. Первая в  том, что действия происходит во времени, и  ни в каком конкретном моменте равновесия существовать не  может. Мы  немного в это углубимся, когда обсудим следующий принцип — что существуют только ожидания. Вторая проблема в  том, что эта история совершенно бесполезна как для разработки бюджетной политики, так и  для эмпирического изучения экономических процессов.

Большинство микроэкономических переменных в этой истории совершенно неизмеримы. Мы нигде не наблюдаем «предпочтений» или «извлечённого удовольствия», и ни одна компания не замеряет «предельную производительность» работника когда определяет его зарплату. Когда мы  пытаемся оценить значения таких переменных на основе имеющихся у  нас данных, мы смешиваем воедино столько статистики, подверженной различным влияниям, что нет никаких причин полагать, что именно неоклассическая история верно объясняет конечный результат.

На макроэкономическом уровне всё столь же плохо. В  долгосрочной перспективе нет ни одного согласованного метода измерения «естественного уровня безработицы» или  «реального ВВП». Существуют статистически мутные приближения, довольно ломкие в своей методологической спецификации, которые выдаются за скрупулёзно выведенные данные. Экономическая политика, основанная на таких моделях, пытается рулить экономикой через невидимые переменные.

Глядя на неоклассиков, создаётся ощущение, что они ставят своей задачей описать то, каким мир должен быть — как будто тогда станет легко описывать каким он  является. В любом вводном курсе экономики абстрактные модели, основанные на ненаблюдаемых переменных, преподносятся как платонические идеалы, к которым существующие рынки могут лишь приблизиться, и то при определенных условиях. Используя такую логику, неоклассические экономисты приходят к ожидаемым выводам об оптимальной политике. Экономическая политика, полагающаяся на  неоклассическую теорию, видит своей целью максимальное приближение реальных рынков к  воображаемым.

Посткейнсианство, напротив, следует примеру Кейнса.

Труд измеряется в человеко-часах, в которых он аккуратно учитывает разницу в  производительности работников. Кейнс приписывает расхождения в продуктивности к  капиталу, а не к рабочим. Рабочие не работают с разной продуктивностью, с учётом которой они выторговывают зарплату; вместо этого, у каждого средства производства есть «способность использоваться конкретным работником», которая объясняет разницу в  продуктивности. Это ловкий методологический трюк, но  сегодня мы обсуждаем не теорию капитала, так что пока сфокусируемся на Деньгах как второй переменной.

В капиталистической экономике производство ориентируется на финансовую прибыль, а не на  потребление.
Соответственно, ценность продукта обычно измеряется с помощью установленных стандартов бухгалтерского учёта. Производство, инвестиции, и потребление все происходят в  ожидании платёжных потоков. С этой точки зрения, ценность объектов примерно равна их бухгалтерской стоимости — платёжному балансу — и экономические агенты принимают решения, исходя из балансовых стоимостей.

Посткейнсианцы считают, что было бы неплохо основывать свою экономическую теорию на тех переменных, которые используют сами экономические агенты. Отсюда рождается представление об  экономике как о совокупности бухгалтерских балансов. У индивидуальных участников есть активы и пассивы, доходы и расходы. Каждый актив является чьим-то пассивом, и наоборот. Все посткейнсианские модели построены на этой логике.

Большинство задействованных в капиталистической экономике просто пытается свести концы с концами — совершить необходимые выплаты, будь то кредит для фирмы или продукты для семьи. Чтобы заплатить по счетам недостаточно платежеспособности, более того, платежеспособность даже не требуется, нужна лишь ликвидность. Ликвидность, в свою очередь, измеряется количеством денег, доступных, чтобы заплатить по  счетам.

Принцип измерения измеряемого требует изучать платёжные потоки, запасы активов и ликвидность, а не эффективное распределение ограниченных ресурсов. Важное преимущество такого подхода в том, что он позволяет избежать противоречивых выводов. У всех не может быть сальдо торгового баланса; если существует торговый дефицит, его финансирование должен обеспечивать дефицит либо частного, либо государственного сектора.

Ещё одно преимущество такого подхода в том, что данные, на  которые опираются экономические агенты принимая решения, доступны для изучения. Любой экономически важный процесс поменяет стоимость потоков или цену запаса активов где-то внутри системы. Потоки и запасы можно измерить; данные позволяют нам выявить определённые закономерности, по  крайней мере в рамках существующих институтов. С точки зрения эпистемологии, это очень даже неплохой результат.

Однако, такой подход резко ограничивает круг допустимых экономических вопросов. Если мы изучаем процессы с точки зрения денежных потоков и ценности активов, мы не можем заниматься всякими экспериментами типа Freakonomics, которые в  последнее время стали так популярны. Лично я  вижу это как фичу, а не баг — наследствие Гэри Бэкера и  экономического империализма не стоит того, чтобы жертвовать научным методом, но это только моё мнение.

2. Существуют только ожидания

Следующий принцип в том, что существуют только ожидания. Это звучит немножко по-хиппарски, «сознание формирует бытие» и всё такое, но на самом деле эта фраза отражает довольно строгий принцип подхода к анализу экономических решений и показателей.
Ожидания служат основой для действий, а действия, в свою очередь, создают реальность. Может быть самая простая версия кейнсианской причинственно-следственной цепочки такая: ожидание повышенного спроса провоцирует инвестиции, инвестиции создают рабочие места, рабочие места расширяют доходы населения, растущие доходы населения приводят к росту потребления, потребление повышает спрос, а повышенный спрос подтверждает мудрость принятых инвестиционных решений.

Немного похоже на скороговорку, но в основе история о том, как ожидания роста становятся самоисполняющимися пророчествами, в то время как пессимизм может запустить ту же реакцию в обратную сторону и привести к сжатию экономики. Давайте посмотрим на каждый шаг в этой истории. Ожидание повышенного спроса провоцирует инвестиции, потому что когда фирмы думают, что в будущем люди захотят покупать у них больше товаров, чем покупают сейчас, они инвестируют в расширение производства и нанимают новых работников. Если бы они ожидали примерно такого же спроса, как сегодня, не было бы причин инвестировать. Они могли бы использовать уже имеющееся оборудование.

Инвестиции создают рабочие места, потому что инвестиции требуют свежесозданных средств производства. Кто-то должен создать средства производства, поэтому рост инвестиций приводит к снижению безработицы.

Снижающаяся безработица влияет на зарплаты двумя путями. Во-первых, бóльшее количество рабочих мест увеличивает совокупный объём зарплат, существующих в экономике, даже если почасовая оплата не меняется. Во-вторых, падающая безработица начинает давить на индивидуальные зарплаты. Фирмам приходится соревноваться за работников и одним из методов конкуренции становится увеличение зарплат. Новые рабочие места наращивают национальные доходы.

Растущие доходы приводят к росту потребления. Когда зарплаты растут, какая-то часть сберегается, но остальное тратится на  товары. Возможно, какая-то часть даже будет потрачена на товары той фирмы, которая изначально инвестировала в расширение производства, ожидая увеличения спроса.

Здесь круг замыкается. Ожидание повышенного спроса повысило спрос. Конечно, нет гарантии, что ожидания оправдаются для каждой конкретной фирмы, но они оправдываются на уровне экономики в целом. Проблема в том, что процесс работает точно так же в обратном направлении, когда каждый участник, ожидая ухудшения обстановки, ухудшает остановку. Эта модель применима и к изучению финансовых пузырей.

Хайман Мински много об этом пишет: если вы ждёте, что цена на актив поднимется, вы начнёте покупать эти активы, чтобы заработать. Вы можете заложить эти активы, и  использовать полученные деньги для вклада в  те же самые активы. С  ростом цен, растёт ценность заложенных активов, а вместе с  ней и  размер доступных вам кредитов для вложения, и тогда цены действительно взлетают. В акциях Геймстоп разыгралась похожая история, но с использованием маржинальных кредитов.

Для Мински, проблемы начинаются когда заёмщик теряет доступ к кредитованию. Нечему становится поддерживать цены, и  рынок обрушивается. Иногда, экстремальные ожидания создают экстремальные условия на финансовых рынках, которые имеют реальные последствия для реальной экономики.

В самих пузырях как явлении нет ничего плохого, и  далеко не  все настолько разрушительны, как 2008 год. Они появляются довольно часто. Разработка любой новой технологии производства всегда требует больших затрат на первых этапах развития. Эти  убыточные авантюры не были бы профинансированы абсолютно рациональными рынками, и мы не получили бы новых витков развития.

Один из способов заманить капитал в убыточное предприятие — это создать финансовый пузырь, утверждая, что через год ценность активов, чем бы они не были, удвоится или утроится. Когда полученный капитал вкладывается в убыточные передовые технологии, у этих инвестиций появляется шанс окупиться в далёком будущем. Множество необходимых капиталовложений были неприбыльны в  начале проектов. Железнодорожная мания 1870-х позволила проложить железные дороги в США; пузырь доткомов в 1990-х лопнул, но  профинансировал основную инфраструктуру для сегодняшнего интернета.

Как говорилось в Гуррен-Лаганн, «верь в свою веру в  меня». Пузыри создают инвестиции в  капитал, которые могут не  окупиться в  следующие 30 лет, но принесут существенные конечные выплаты. Эти будущие выплаты никогда бы не  осуществились без денежных потерь на ранних этапах. С  точки зрения экономики, которая пытается эффективно распределять ограниченные ресурсы, это расточительство. С  точки зрения экономики, которая пытается снижать безработицу и  повышать задействованность средств производства, это предоплата за долгосрочную выгоду.

3. Мир вторичен к созданию средств производства

Это естественное последствие того, что существуют только ожидания. Спрос создаёт предложение, провоцируя инвестиции. Инвестиции создают сбережения и запас капитала, а запас капитала, в свою очередь, создаёт ресурсы. Я уже упоминал, что спрос создаёт предложение, когда мы говорили об ожиданиях. Второй интересный момент в том, что инвестиции одновременно создают сбережения и запас капитала; запас капитала не создаётся из сбережений предыдущих периодов.

Это идёт вразрез со всеми нравственными поговорками и противоречит рикардовскому, марксистскому, неоклассическому и любому равновесному взгляду на экономику. В каждом из этих подходов сбережения необходимы, чтобы совершить инвестиции. Кейнс в «Общей теории» ссылается на «Басню о пчёлах». В двух словах, басня описывает сообщество пчёл, которое накладывает запрет на роскошь и резко беднеет, когда все, кто производил роскошь, теряют работу.

В марксистко-рикардианской теории, которую ещё используют и австрийцы, сбережения — основной источник инвестиций. Предполагается, что у экономики есть максимальная производственная мощность, которой она обычно достигает, и всё, что не потребляется сегодня, сберегается. Чтобы инвестировать, необходимо накопить; потребление ipso facto должно быть снижено, чтобы увеличить инвестиции.

Неоклассики и равновесные теоретики приходят к тем же выводам, добавляя петлю развития через банковскую систему. Они экстраполируют интеллектуальное наследство частичного банковского резервирования и представляют, что существует какой-то максимальный объём кредитов, которые может выдать банковская система, и что этот объём как-то привязан к объему имеющихся депозитов.

Я уже упоминал как инвестиции увеличивают зарплаты и занятость, и что какая-то часть новых доходов будет потрачена на увеличение потребления. Новые сбережения были созданы как последствие инвестиций в капитал, которые создали рабочие места. Это трудно поначалу представить, но созданные инвестициями средства продолжают циркулировать в экономике как чьи-то расходы и сбережения, пока вся сумма не осядет у какого-то количества людей в качестве сбережений. Это требует новых басен с новыми моралями. Потребление, а не сбережения, создаёт инвестиции, которые помогают обществу подготовиться к будущему.

Я упомянул, что изменения в запасе капитала меняют количество доступных в мире ресурсов. Это звучит немного странно, учитывая, что и потребление, и инвестиции тратят ресурсы, но само определение того, что считается за «экономический ресурс» зависит от текущего запаса капитала. Подумайте о сырой нефти в шестнадцатом веке. Она ещё не была экономическим ресурсом, просто частью природы. Даже если её бы нашли и упаковали в бутылки, нефтепереработки ещё не существовало, и не было возможности создать ни бензин, ни машины, которые могли бы его использовать. Без серии инвестиций и инноваций, эта конкретная часть природы не стала бы «ресурсом».

Тот же процесс может происходить в обратную сторону. До двадцатого века китовый жир был незаменимым ресурсом для смазки индустриального оборудования и освещения. С появлением лучших смазочных материалов и инвестициями в электрическое освещение, китовый жир перестал быть «ресурсом» и снова стал частью природы.

Изменения в запасе капитала меняют запас ресурсов. Мы сталкиваемся с «ограниченностью ресурсов» только в те временные периоды, когда невозможно расширить производство. В достаточно долгосрочной перспективе инвестиции могут преодолеть почти любые ограничения и избавиться от задержек в производстве.

Любое технологическое развитие — изменение в технике производства или социальной технологии управления — в какой-то момент отражается в запасе капитала. Это больше похоже на «подрывные инновации» Клейтона Кристенсена, чем на «созидательное разрушение» Джозефа Шумпетера, потому что инновации подрывают цепочки поставок, добавляя дополнительные стадии в процесс производства. Системы отслеживания производственных цепочек, на которых основаны подходы вроде just-in-time, требуют набора оборудования, отличного от существующего в текущей системе массового производства. Когда технология производства действительно меняется, старое оборудование полностью заменяется новым.

Это отличается от описания технологического прогресса, предлагаемого мейнстримом вроде моделей Солоу, где технологическое развитие объясняет рост выпуска, который нельзя приписать к росту запаса капитала или рабочей силы.

Такое видение технологического прогресса требует пересмотреть наши взгляды на  экологию. Во-первых, адаптация к  меняющимся климатическим условиям потребует стимулирующей бюджетной политики, а  не «затягивания поясов». Если инвестиции будут достаточно значимы, они неизбежно выльются в  экономическим бум. Как я несколько раз упоминал, рост инвестиций увеличивает потребление и  провоцирует новые инвестиции. В данном случае инвестиции, которых требует переход к  экологическому развитию, настолько значительны, что могли бы  обеспечить полную занятость и потребовали бы  массовой координации чтобы избежать заторов в  производстве.

Во-вторых, мы можем использовать меньше действительно ограниченных — то  есть, разрушительных — ресурсов, если выстроим инвестиционные стратегии в  обход этих ресурсов. Наиболее загрязняющее производство перестанет быть необходимостью при достаточных инвестициях в зелёную инфраструктуру. Это потребует многого, но это выполнимо, и  выполнимо полностью через рост инвестиций, без  сокращения текущего потребления. Насколько я  понимаю, политикам гораздо проще продать сконструированный экономический бум, чем  сконструированный экономический спад.


4. Рынки — это площадки рыночного управления

Следующий принцип наименее радикален, но  о нём незаслуженно мало говорят. Он состоит в том, что  рынки — это, прежде всего, площадки управления. Есть заезженная критика «рыночного» мировоззрения, которая упирает на то, что рынки не возникают «естественным» образом, а требуют агента насилия — сильного государства — чтобы поддерживать собственное существование. Это, конечно, правда, но  это мало что нам даёт понять о роли рынков.

Рынок — не единая независимая структура, а  место, где  встречаются разные частные предприятия («частные правительства», как их называет Элизабет Андерсон) чтобы скоординировать свои действия. Это  могут быть фирмы, или домохозяйства, или регуляторные агентства, или ассоциации. Они все пытаются управлять собственной средой и  превращать поток неизвестности в надёжные данные. Старые подходы, которые сводят рынок к ценовым сигналам, выравнивающим «спрос и предложение», упускают большинство важных деталей рыночных взаимодействий.

Процесс производства — сам по себе политическая жизнь, с  широким кругом участников и целей. Если мы признаём, что  цель институтов вообще — это  предотвращение Гоббсовско-либертарианской Войны Всех Против Всех, то целью институтов регуляции рынков должно стать предотвращение разрушительных ценовых войн и широких финансовых потерь.

Нет никаких причин думать о рынке как о демократическом институте, несмотря на заявления отдельных защитников. Так же сложно поверить, что рынок стал бы более демократичным, если бы только фирмы были поменьше, как предлагают Мэтт Столлер или Луи Брэндайс. Большинство полицейских отделений маленькие и отвечают за небольшие участки, но это не делает их демократичными.

Участники рынка постоянно координируются друг с другом и вынуждены координироваться друг с другом, что затрудняет реализацию антимонопольной политики, но также проясняет и де-радикализирует идею государственного планирования. Государство всего лишь ещё одно предприятие на рынке, просто очень могущественное в силу своих размытых финансовых границ и крупных армий.

Если государству не нравятся общественные последствия того, как частные предприятия управляют рынком, оно может вмешаться и что-то поменять. Нельзя объявлять это нелегитимным, потому что государство — одно из многих предприятий, вмешивающихся в рынок. Также не особо радикально объявлять это правильным.

С другой стороны, рынки во многом самоуправляются. Хорошим примером служит Международная Ассоциация Свопов и Деривативов, ISDA. ISDA установила законо-подобные правила деривативных контрактов, которые распространялись на всех участников организации. Никаких реальных законов не  существовало, но это не было проблемой, пока кому-то не пришлось настаивать на соблюдении существующих правил. В  2008, когда эти контракты стали подсудны, судьи не знали, как с ними обращаться, поэтому они адаптировали законы ISDA без всяких изменений и принимали все решения на их основе. Все, включая государство, в какой-то мере управляют рынком.

Нет никакой формы рынка, которая была бы «фундаментальна» или «естественна». Рынок — это просто административная технология, которая предоставляет агентам площадку для координации. Ценовые сигналы — всего лишь один из результатов правильно функционирующего рынка.

Перед тем, как мы перейдём к последнему принципу, важно заметить, что не любое управление является намеренным. Макроэкономические условия накладывают множество ограничений на микроэкономические исходы. Я иногда провожу аналогию с статистической механикой: макроэкономические переменные могут тебе сообщить к чему приведут все микроэкономические истории в совокупности, но ничего о том, где окажется какая-то конкретная микроэкономическая величина.

Макроэкономические ограничения могут быть особенно неприятны в сфере международной торговли. Размер общей наценки в американской экономике — общей прибыли — определяется макроэкономическими секторальными балансами. Государственный дефицит, минус чистый импорт, минус чистые сбережения, равняется частной прибыли. Однако наценки — прибыль — не формируются в экономике равномерно. В отрасли ходовых товаров довольно много ценового давления от импорта, что предотвращает рост цен в этой индустрии. Значит, наценки должны расти в нетоварных отраслях с низкой эластичностью. Может, этим можно объяснить массивную инфляцию в здравоохранении, образовании и аренде в США: как  механическое последствие глобальной конкуренции в товарных отраслях и массивного дефицита государственного бюджета. Никто не планировал такого исхода, но наценкам нужно было где-то осесть, и рынки образования и здравоохранения изменились под влиянием макроэкономического давления и  дешёвых потребительских товаров.

С методологической точки зрения это значит, что экономические законы непостоянны, а стабильные величины параметров редки. В таком контексте утверждения о  макроэкономической механике вроде «государственные дефициты всегда приводят к инфляции» или «рост зарплат всегда приводит к безработице» выглядят очень странно. Экономические показатели в основном являются результатом полу-политических переговоров об администрации производства и потребления между частными и  государственными агентами. Экономика существует в  постоянном процессе конкурентного со-управления и  администрации.


5. Мораль микроэкономических басен неприменима к макроэкономической реальности

Это переломный момент в логике посткейнсианства, определяющий наше отличие от других мировоззрений. Идея о  том, что есть глобальная логика, которую можно применить к  взаимозависимым структурам, управляющих рынком, обрекла на провал как мейнстримный,так и марксистский анализ. У  всех структур есть какая-то локальная внутренней логика, по  которой они взаимодействуют с похожими структурами. Если вы находите очень хороший принцип агрегации — например, бухгалтерский учёт — вы  можете соединить вместе какое-то количество микро-логик, и  результат будет чем-то похож на  макро-логику.

Но эта макро-логика неверна: мы можем судить о  вещах только на том уровне агрегации, на котором они существуют. Нет  никакой «основополагающей логики капитализма», только итеративно соревнующиеся структуры управления рынком. Отдельное поведение каждого агента нельзя соотнести с  поведением возникающей структуры. И наоборот — макроэкономические результаты могут не  отражать те  решения, которые принимаются на микроэкономическом уровне. Это  усложняет вопросы о  свободе действий и ответственности. Заявления о  том, что безработным нужно просто «научиться программировать» выглядит оскорбительными на фоне долгосрочной нехватки совокупного спроса. Их  безработица задаётся на системном уровне, и  даже если они научатся программировать и найдут работу, исходные данные не поменяются; в лучшем случае, их  безработица перейдёт на другого человека. Системные проблемы требуют системных решений.

В качестве практических примеров мы можем обсудить несколько хорошо задокументированных микро-макро парадоксов в посткейнсианской литературе. Таблица ниже приведена из книги «Посткейнсианская Экономика: Новые Основы» Марка Лавуа и хорошо их суммирует. Мы обсудим только несколько, поскольку наше время истекает.

Оригинальный это, конечно, Кейнсианский парадокс бережливости. Если все начнут копить деньги, потребление сократится. Падающее потребление сократит доходы производителей. Но общее производство определяется потреблением и  инвестициями: если уровень инвестиций не  меняется, а  потребление падает, упадёт общий уровень производства. Вырастет норма сбережений — процент сберегаемой зарплаты каждого —, но  не уровень сбережений, потому что упадёт общий доход.

Это кружит голову с точки зрения народной мудрости, которая учит бережливости. Сколько раз вам объясняли, что бедным просто нужно научиться Финансовой Грамотности: тогда они смогут больше копить и перестанут быть такими бедными? К  этому прибавляются идеи о том, что именно накопления якобы предоставляют капитал, который предприниматели могут занимать, чтобы инвестировать в развитие. Но  если все начнут копить, а инвестиции и государственные расходы не вырастут, общее производство упадёт и оставит людей без работы. На  индивидуальном уровне моральный долг каждого человека, которого волнует благосостояние общества — тратить, а  не копить.

Парадокс издержек Калецки рассматривает ту  же идею с  точки зрения фирм, а  не потребителей. Если работодатели минимизируют издержки через минимизацию заработных плат, они навредят потребительской базе экономики, что, в свою очередь, понизит их прибыль. Если они будут действовать наоборот и повышать зарплаты, прибыль вырастет вместе с  издержками.

Опять, индивидуальный императив каждой компании — максимизировать прибыль, урезав зарплаты — теряет смысл для экономики в совокупности. Каждый конкретный бизнес, с  точки зрения традиционной экономической теории, должен ущемлять интересы работников для собственной выгоды. Это  якобы и  делает капитализм эффективным: взаимное ущемление ради максимальной выгоды каждого. Но если вместо этого все части системы поддерживают друг друга, структура укрепляется на системном уровне, даже если этого не происходит в  каждом частном случае.

Парадоксы задолженностей, спокойствия и  ликвидности, которые здесь описаны, все глубоко Минскианские. Самая известная теория Мински — это гипотеза финансовой нестабильности. Согласно гипотезе, всё, что стабильно — будь то финансовый продукт или регуляторный режим — подвержено инновациям, которые попытаются сделать этот объект более быстрым, рисковым, или ликвидным, чтобы получить бóльшую прибыль. Инновации всегда происходят быстрее, чем  регулировщики могут на них реагировать, поэтому структуры рыночного управления всегда ретроспективны и не могут быть завершенными.

Это не столь контринтуитивно, но интересно, насколько это отличается от аргументов про «конец истории». Пока производство монетарно и ориентировано на прибыль, у финансового сектора будет своя роль. Финансисты – довольно инновационные ребята, что постоянно ломает их же предыдущие изобретения и существующую регуляторную систему. Регуляторы обычно спохватываются, но поздно, когда новые продукты уже распространились и создали проблемы. Регуляция рынков не может быть завершенной, и капитализм никогда не «решён»; цель лишь в том чтобы перейти к следующей версии.